Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно.
М. Ю. Лермонтов
Февраль 1841 года... Масленица. Что за прелесть балы на Масляной в Петербурге.
Граф Иван Илларионович Воронцов-Дашков
дает бал замечательный особо: словно диамант сверкает посреди него
красавица жена, первая «светская львица» столицы...
Вот и воспоминания того, кто посетил этот бал: «Сегодня — масленичное воскресенье — folie journee (сумасшедший день. — Фр.)
празднуется в первый раз у гр. Воронцова. 200 человек званы в час;
позавтракав, они тотчас примутся плясать и потом будут обедать, а
вечером в 8 часов в подкрепление к ним званы еще 400 человек, которых
ожидают, впрочем, только танцы, карты и десерт, ужина не будет, как и в
других домах прежде в этот день его не бывало».
А потом еще дополнение:
«На вчерашнем вечернем балу Воронцова
был большой сюрприз и для публики и для самих хозяев, — именно появление
Императрицы, которая во всю нынешнюю зиму не была ни на одном частном
бале. Она приехала в 9 часов, и, уезжая в 11, я оставил ее еще там.
Впрочем, она была только зрительницею, а не участницею танцев. Государь
приехал вместе с нею. Оба Великие Князья были и вечером, и утром».
Неожиданно августейшие особы увидели в вихре танца Лермонтова.
Бал стал для него роковым...
Августейшие особы были решительно
недовольны, кто-то из них делал неоднократные попытки подойти к нему, но
тот явно ускользал в вихре музыки и танца с хозяйкой дома. Граф
Соллогуб, увидев это, поймал Лермонтова и на ухо шепнул, чтобы он
незаметно покинул бал, опасаясь, что того арестуют. Хозяин проходил
мимо, бросил: «Не арестуют у меня!»
И все же Александра Кирилловна была
вынуждена вывести его через внутренние покои, а поэт дурачился и никак
не отпускал красавицу...
А ведь «считалось в высшей степени
дерзким и неприличным, что офицер опальный, отбывающий наказание, смел
явиться на бал, на котором были члены императорской фамилии. К тому же,
кажется, только накануне приехавший поэт не успел явиться «по
начальству» всем, кому следовало...».
К Александре Кирилловне поэт питал слабость.
Еще в 1840 году он напечатал в «Отечественных записках» свое стихотворение о ней — «К портрету»:
Как мальчик кудрявый, резва,
Нарядна, как бабочка летом;
Значенья пустого слова
В устах ее полны приветом.
Ей нравиться долго нельзя:
Как цепь, ей несносна привычка,
Она ускользнет, как змея,
Порхнет и умчится, как птичка.
Таит молодое чело
По воле — и радость и горе.
В глазах — как на небе светло,
В душе ее темно, как в море!
То истинной дышит в ней все,
То все в ней притворно и ложно!
Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно.
Портрет красавицы был действительно роскошный.
О нем говорил и дальний родственник
поэта М. Н. Лонгинов: «У меня висит в рамке один из редких уже теперь
экземпляров этой литографии, полученный из рук оригинала, любезнейшей из
светских женщин того времени».
Александра Кирилловна, урожденная
Нарышкина, действительно имела легкий характер и добрый нрав, при этом
сохраняя в себе вечную тайну. Чарующей и загадочной была ее внешность:
среднего роста, брюнетка с выразительными темными глазами миндалевидной
формы, немного монгольско-раскосыми, как и слегка восточным был тип ее
лица. И при этом осиная талия и грациозность движений.
«Повелительница мод» была, однако,
по-мальчишески озорной. Современники вспоминали, что никогда ни в какой
женщине нельзя было встретить такого соединения самого тонкого вкуса,
изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью, почти
мальчишеской проказливостью. Все в ней кипело и сверкало, глаза
блестели, а сама она была порыв и неожиданность. Про нее все время
рассказывали какие-то истории: то она оторвала бриллиант от своего
ожерелья, чтобы помочь нуждающейся женщине, то отослала обратно дочери
императора пьесу, которую та изволила прислать без сопровождающего
приглашения, потом уже в Париже она не жалела острот по поводу Луи
Наполеона, их все передавали из уст в уста, и раздраженный будущий
император на балу в своем дворце холодно и с намеком поинтересовался у
нее, сколь долго она намерена оставаться в Париже. И тут же получил
вызывающий ответ: «А сами вы, г. Президент, долго собираетесь оставаться
здесь?»
В мемуарах главного сплетника эпохи
определялся тип «светской львицы» именно в связи с ней: «В петербургском
обществе, в подражание обществу парижскому, впервые тогда появились
львицы, или так называемые дамы высшего круга, отличавшиеся в свете или
своей роскошью, или положением, или своим умом, или красотой, или,
наконец, всем этим совокупно, а главное, множеством своих поклонников...
Из всех этих дам Воронцова-Дашкова более всех заслуживала наименование
львицы, если понимать это в том широком смысле, какое придавало ему
тогда французское общество. Она не имела соперниц. В танцах на балах,
которые она любила, она была особенно очаровательна... ее красота была
не классической, потому что черты ее лица, строго говоря, не были
правильны, но у нее было нечто такое, не поддающееся описанию, что
большинству нравится более классической красоты.
Что подкупало в ней, в особенности всех
ее знавших: это ее простота и непринужденность... Если добавить к
характеристике графини, что она обладала редким остроумием и
находчивостью, то понятно будет, что она по праву занимала первое место
между молодыми женщинами петербургского общества, и этого права у нее
никто не оспаривал. Я был ей представлен на большом бале у австрийского
посла приятелем моим, одним из самых усердных ее поклонников, Столыпиным
(почему-то прозванным в обществе Монго) — молодым человеком редкой
красоты».
Она обладала чутким сердцем, скрытым за
оболочкой «светской бабочки». В день дуэли Пушкина, который часто бывал в
их доме и любил приходить к ним на балы, она, катаясь, встретила
сначала Пушкина, ехавшего на острова с Данзасом, потом — направлявшихся
туда же Дантеса с д'Аршиаком. Сердце почуяло страшное, будто кто
подсказал — это неспроста, быть несчастью. Александра Кирилловна
бросилась домой. Что делать? Куда послать? Кого предупредить, чтобы не
случился поединок? «Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с
Пушкиным непременно произошло несчастье». Сердце-вещун. Она бросилась
просить мужа что-то сделать. Он резко ответил ей, что она слишком
молода, чтобы понимать в вопросах мужской чести.
Судьба будто все время сводила с ней
поэтов — сначала Пушкин, потом Лермонтов. Для Пушкина она была совсем
девочкой, когда Лермонтов написал стихи к ее портрету — ей исполнилось
22.
Другой писатель, В. Соллогуб, в момент
ее светского успеха, написал: «...много случалось встречать мне на моем
веку женщин гораздо более красивых, может быть, даже более умных, хотя
графиня Воронцова-Дашкова отличалась необыкновенным остроумием, но
никогда не встречал я ни в одной из них такого соединения самого тонкого
вкуса, изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью,
почти мальчишеской проказливостью. Живым ключом била в ней жизнь и
оживляла все ее окружающее... Многие женщины пытались ей подражать, но
ни одна из них не могла казаться тем, чем та была в действительности».
Влюблен в нее был А. Столыпин, родственник и верный друг Лермонтова, прозванный им Монго.
Он был образцом благородства и светского
рыцарского духа, к тому же необыкновенный красавец, чья
привлекательность вошла в поговорку. Все дамы высшего света были от него
без ума и называли «прекрасный Столыпин» и «любимчик женщин».
«Красота его, мужественная и, вместе с
тем, отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов
«proverbiale» (баснословной, вошедшей в поговорку. — Фр. — Авт.).
Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым
кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва,
которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова.
Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и
сердца. Назвать «Монгу-Столыпина» значит для нас, людей того времени, то
же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства,
безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу
словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и
он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым «Монго», и
никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его
соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в
голову и принято было бы за нечто чудовищное».
Однако он не был гостиным красавчиком:
«Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так
было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству
Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был
вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова, и
этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен,
что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к другому лицу:
такова была репутация этого человека. Он несколько раз вступал в военную
службу и вновь выходил в отставку (1842 год) и поступил вновь на службу
в Крымскую кампанию... храбро дрался под Севастополем, а по окончании
войны вышел в отставку и скончался затем в 1856 году во Флоренции».
Алексей Столыпин всегда защищал
Лермонтова, был его ангелом-хранителем, два раза сопровождал его на
Кавказ, охранял от наветов и злых недоброжелателей, перевел на
французский «Героя нашего времени», участвовал как секундант в двух
дуэлях поэта, в том числе и трагической, закрыл глаза умершего друга, в
общем, был верен и предан ему до конца.
Полагаю, что был он верным и в своем преклонении перед красотой.
Александра и Алексей — светская львица и
светский лев. Их отношения были предрешены, но, видимо, Сашеньке
льстило обожание Монго и покорность, оттого даже наблюдатель романов
князь Вяземский писал с сожалением, что их взаимоотношения со временем
превратились «в долгую поработительную и тревожную связь». Впрочем, из
нее ничего не вышло...
Воронцова-Дашкова после смерти мужа ко
всеобщему изумлению через год стала женой француза-доктора барона де
Пуайи. Это была настоящая, всепоглощающая любовь, которая приходит к
женщине в сорок лет.
Столь необычно это было для аристократки
из высшего света, богатой и гордой, что это породило множество разных
слухов и домыслов в обществе. Тем более что она умерла через полгода
после этой свадьбы. Дошли какие-то неясные слухи, что, мол, умерла она в
нищете, что муж ее обобрал, а она скончалась в больнице для бедных. Эти
передававшиеся из уст в уста рассказы были столь яркими, что другой
поэт, Николай Некрасов, написал стихотворение, яркую и печальную картину
жизни «светской львицы», — «Княгиня».
Властвует княгиня, цепи налагает.
Но цепей не носит, прихоти послушна,
Ни за что полюбит, бросит равнодушно:
Ей чужое счастье ничего не стоит, —
Если и погибнет, торжество удвоит!
Сердце ли в ней билось чересчур спокойно,
Иль кругом все было страсти недостойно,
Только ни однажды в молодые лета
Грудь ее любовью не была согрета.
...И одна осталась
Память: что с отличным вкусом одевалась!..
Да в строфах небрежных русского поэта,
Вдохновенных ею чудных два куплета...
Александр Дюма, напротив, рассказывал о
том, что де Пуайи горячо любил свою супругу и был предан ей до конца ее
жизни. Известно, что де Пуайи, прочитав французский перевод поэмы
Некрасова и прибыв в Петербург по своим делам, желал вызвать поэта на
дуэль. Только благодаря вмешательству друзей Некрасова дуэль не
состоялась.
Мы не знаем точно как, но знаем, что в
Париже окончила свои дни «светская львица» с добрым сердцем и загадочной
судьбой, которая словно яркая вспышка света осветила собой нескольких
русских поэтов... |